Идеальный Учитель

Мы познакомились с человеком, который с запасом мог бы стать флагманом движения в духе «Учитель для Беларуси». Уже более 10 лет в Беларуси живет отшельником выпускник Йоркского университета Торонто, доктор биологических наук института Вейцмана (Израиль) Михаил Шатурин – человек, который своими глазами видел столько образовательных систем, сколько мы вряд ли сможем себе представить даже при желании фантазировать.

Медийность – палка о двух концах. С одной стороны, когда о тебе пишут, многие начинают обвинять тебя в том, что единственная цель любого твоего движения – самопиар. С другой стороны, появление в прессе может однажды связать тебя с удивительными людьми, которые доселе не знали о твоем существовании и о существовании которых ты не знал сам. В итоге ты так и прожил бы, разминувшись с тем самым эпизодом бытия, который может кардинально изменить твое мировоззрение как человека и профессионала. Некоторые истории стоят того, чтобы предавать их огласке.

Письмо пришло в октябре 2017 года. Человек представился Михаилом Шатуриным, прикрепил к сообщению ссылку на собственный блог (в соавторстве) «Русский проект» и два выпуска научно-популярного журнала «МикроМакро», составителем которого являлся, и предложил встречу в Лицее БГУ в недалеком будущем. Сорока минут сумбурного диалога нам хватило для осознания того, что этот сюжет нужно делать, иначе наше педагогическое пространство лишится истории, могущей стать моральной опорой для людей, которые не утратили веры в просвещение и еще не оказались окончательно погребенными под ворохом обывательских стереотипов и школьной бюрократии. Время мечтать, верить и не сомневаться, что правильный путь возможен.

Досье:

Михаил Шатурин – биолог, химик, преподаватель, публицист, выходец из семьи московской интеллигенции, воспитывался в околодиссидентской среде.

В 1983-м поступил в МИТХТ (Московский технологический университет) имени М.В. Ломоносова, в 1989-м закончил его по кафедре «Биотехнология» (квалификация «инженер-химик»).

Проработав 3 года в ИБХ имени Овчинникова в «Лаборатории структуры и функции генов человека», переехал в 1993-м в Израиль, поступил в аспирантуру на факультет Биологического Регулирования.

В 1999-м защитил диссертацию и получил степень доктора наук (Ph.D.) Тогда же под Новый Год переехал в Торонто.

Проработал полгода в Университете Торонто научным сотрудником (Postdoctoral Researcher), а потом поступил на 9-месячную программу по получению степени бакалавра и учительской лицензии в Университет Йорка (в том же Торонто).

Преподавал естественнонаучные дисциплины (science) в индейской резервации и в поселении канадских эскимосов.

С середины 00-ых живет уединенно в Беларуси в деревне Сивожанка Дзержинского района Минской области.

Мы застали Михаила фактически «на чемоданах»: он собирался отправиться преподавать в Китай. Во время нашего разговора в планах прозвучала еще и Новая Зеландия.

В деревню Сивожанка можно добраться по брестской трассе. От нее (в точке съезда на Плоское) необходимо проехать 16 километров в сторону, причем дорожное покрытие из этих 16-ти километров заканчивается на 10-ом, а дальше начинается классическая петляющая проселочная (до ближайшей автобусной остановки 7,5 км пешком). Нам повезло, что приехали мы туда 4 ноября и снегом землю только припорошило. Боюсь, зимой пробираться автомобилем было бы весьма проблематично.

Михаил встретил нас приветливо (людей в деревне больше не было) и сразу же провел в гостевой домик (по совместительству баня), который на время вынужден был стать некоей педагогической избой, где мы смогли услышать вещи, немыслимые ни на одной педагогической конференции.

На встречу мы отправились втроем с товарищами да коллегами – преподавателями Лицея БГУ Дмитрием Макарчуком (белорусский язык) и Ильей Бондарем (химия), посему первую часть беседы сконструировали на четверых. Я сознательно не конкретизирую, кто из нас какие вопросы задавал, потому что, во-первых, все мы ехали с одинаковым любопытством и предвкушением чего-то совершенно необычного. Во-вторых, здесь была как раз та ситуация, когда не столько важно, кто спрашивает, сколько важен масштаб человека, который рассказал нам удивительные вещи.

О ПУТИ ИЗ НАУКИ В ПРЕПОДАВАНИЕ

 – Вы закончили университет в Советском Союзе?

– Да, в Москве.

– Тогда как так получилось, что Вы поменяли нескучное советское окружение на совсем другое?

– Когда ты работаешь в лаборатории, ты очень зависим от поставок препаратов. Тогда у меня были амбиции добиться чего-нибудь в жизни, а в Москве не было возможностей. Вот я и выбрал первое хорошее место, куда проще всего было добраться.

– В Израиле с Вами работали выходцы из Советского Союза?

– Там были и выходцы из Советского Союза, и люди со всех концов света. Институт Вейцмана – это одно из немногих мест, где обучение, работа, исследования велись на английском языке.

– А как произошел переход от лабораторной науки к педагогике?

– Я думал, что не буду наукой заниматься всю жизнь, потому что посмотрел на атмосферу научного сообщества того самого университета, очень разочаровался и как-то почувствовал, что это не занятие для мужчины. Представьте себе: вы привязаны к университетским городкам, вы живете в совершенно искусственном мире, очень комфортном, очень обустроенном, тепличном. И вроде бы многонациональный мир, но там примерно одинаковый тип граждан собирается. Народ там, несмотря на то что он вроде как должен быть образованным, на самом деле ужасно скучный в большинстве своем. В том-то и штука, что подобное я наблюдал и в Израиле, и в Канаде потом. Это обычное западное явление – у нас оно не было настолько ярко выраженным.

А потом просто решил, что буду заниматься дальше детьми, а не пробирками. Работу в Израиле, конечно, я довел до конца, но потом поехал в Канаду (туда проще визу получать, когда у тебя уже есть место работы). Так что я сначала стал работать в лаборатории университета Торонто, но у меня уже были поданы документы в Йорк (это тоже в пределах Торонто). Онтарио – единственная провинция, где можно получить лицензию бакалавра за девять месяцев, если у тебя уже есть какие-то дипломы в области, в которой ты собираешься преподавать. То есть тебя там не учат предмету – тебя учат только тому, как его нужно преподавать. Это был очень забавный опыт. Я ничего более идеологизированного, чем подготовка педагогов на Западе, не встречал. К сожалению, идет только промывка мозгов на актуальные для них темы. Советский Союз отдыхает, конечно.

Когда в Йорке учился, у меня была идея о том, что учитель должен знать все слои общества, с которыми он собирается работать. У меня должна быть педагогическая практика, а по всему Торонто учительская забастовка. И я пошел работать на местный завод (недели две там проработал). Завод такой, где у тебя при поступлении спрашивают только погоняло – ни документов, ни чего-нибудь еще не нужно. Занимались гальванизацией деталей. Команда у нас была такая: старик афганец, у которого вся семья погибла, когда бомба попала в дом; прапорщик наш из Афганистана, спецназовец; поп польский, ксёндз, который в карты проиграл документы; и еще очень ласковый дядька, весь покрытый татуировками, который был моим наставником первые два часа (ну, и за убийство десять лет отсидел в России). Смена длилась 11 часов. Когда вошел в цех, не мог дышать, потому что соляная кислота разлита по полу и парит сильно. Да, можно открыть окно (оттуда шикарный вид на местную тюрьму), но для этого надо пройти в ботах 47-го размера – меньших не выдавали – по краю чана с этой кислотой. Навернешься – твоя проблема. И вот что забавно: в этих условиях люди изо всех сил стучали друг на друга, подсиживали и так далее.

– Все эти люди – выходцы с постсоветского пространства?

– Я видел, как там и индусы вкалывали. Думаешь, канадец пойдет в такое место работать? Нет, конечно же. Я подумал про себя, что если они такое творят в Торонто, на витрине, так сказать, своего мира, то что уж они в Колумбии делали? Но желаемого я добился – узнал про это общество больше. Потом я пришел на занятие и предложил ребятам, канадцам, обсудить те вещи, которые я видел. Они говорят: «А зачем? Это естественно, это имущественное расслоение, оно всегда было и будет». А вот обсуждать «гендерные противоречия» – вот это да, это актуально в современном мире.

Кого было жалко, так это коренных канадцев, потому что их там совсем зачморили. Теперь им объясняют, что они здесь никто, что это страна для всех, что никакой доминирующей культуры здесь быть не должно. Задача – выбить у человека из-под ног любую почву: и национальную, и культурную, и семейно-ролевую – какую угодно. Сделать так, чтобы он был просто налогоплательщиком. Тогда им замечательно, удобно управлять. Я это видел и в Британии, и на Западе.

О ЖИЗНИ В РЕЗЕРВАЦИИ

– Сколько времени Вам понадобилось на получение педагогического образования?

– 10 месяцев. Такой роскоши, как распределение, нет – место ищешь сам. И тут сбылась мечта идиота: я поехал на резервацию, в труднодоступное поселение, на самый север Саскатчевана. Я хотел попасть в Порт Алерт, но там вакансия была уже занята. И я попал в резервацию индейцев дене (прим. – произносится как [дэнЭ]). Это озеро Атабаска (на каких-то картах нанесен только соседний Uranium City). Там, конечно, песня: такого я вообще в жизни не видел.

– В чём песня? И о чём?

– Для меня, человека из Москвы 90-х годов, в уровне тамошнего зашкаливающего беспредела, со своей спецификой, конечно, такого пьяно-наркотического… Я приехал, обустраиваюсь. Дали мне двухквартирный дом. На самом деле там просто два человека жили: я и старик сикх из Пенджаба. Мы с ним много общались: он вполне такой канадец уже, но остро помнил прежнюю жизнь, потому что его семья бежала из новообразованного Пакистана в октябре сорок седьмого года, когда ему было 8 лет, после известных событий – разделения на Индию и Пакистан. Рассказывал всякие байки, когда я его просил (я их люблю).

В первый же вечер шкет какой-то лет десяти ко мне подходит и просит 10 долларов, честно признаваясь, что ему нужно косяк купить. При этом мальчишка честно и подробно рассказал, где «дурь» покупают: мол, и мне в будущем такое знание пригодится. А на следующий день мне надо было зайти в полицию получить справку о несудимости. Там ситуация с ментами очень странная. По этим всем хартиям и договоренностям индейцам должны предоставить услуги полиции – ментов они ненавидят при этом (ну, как же, «oppressors»– «угнетатели»). Хотя, если полицию оттуда убрать, перережут друг друга в первую же неделю. Их любимая игра – или по пьяни ножами друг друга потыкать, или взломать местный магазин, или еще что-нибудь такое учудить. Я полицейским говорю: «Знаете, какие кадры ходят по улице?» А они: «Да, да, сэр, большая проблема, вот если бы еще узнать, где они эту гадость берут». – «А сколько Вы уже здесь работаете?» — «Уже третий год».

– Расскажите про масштаб поселения и про школу.

– Это большая резервация, 1300 человек. Все дети ходят в одну местную школу. Детей… 12 где-то на 30 если умножить, что-то такое получится. Конечно, не по 30 человек в классе – поменьше группы были. Но до директрисы, при которой я работал, там был один «сеятель разумного-доброго-вечного» – на языке тамошнем «лидер сообщества учителей и обучающихся». Так у него хобби такое было: он малолетних девочек насиловал прямо у себя в кабинете. Когда уже не единожды это проделал и его «проказы» всем надоели, ему дали хорошую характеристику и отправили его в другую резервацию, вот там и директорствовал после. Но работать потом с детьми было совершенно невозможно: изнасилованная девочка-подросток и учитель-мужчина, сами понимаете… Она вообще ничего не воспринимает. Был мальчик девяти лет, на глазах у которого пьяный отец топором разрубил голову его матери. Там много чего веселого на резервациях происходит от водки, от грибов галлюциногенных.

 – Как проходил учебный процесс?

– Я был преподавателем science и математики – там вообще нет учителей-предметников в том смысле, в котором понимают их у нас. Что можно сказать про детей? Это дети, у которых учеба совершенно не в голове. Хотя, если отсеять из класса тех, кто приходит туда только «быковать», то с остальными еще можно чего-то добиться. Но в целом это дети, в общем-то, обреченные. Для того чтобы что-то сделать, надо вернуться к той самой первой системе, которую в Канаде заклеймили и прокляли, – Residential Schools – школы-интернаты, когда детей малых народов, детей индейцев изымали в добровольно-принудительном порядке и помещали в закрытые школы, из которых забирать можно было только на каникулы. То же самое было у нас на советских северах, Советский Союз уже проходил через это: по-другому просто нельзя, всё логически предопределено. Все примитивные народы, соприкасаясь с цивилизацией, становятся перед выбором: или погибнуть, или же адаптироваться на каком-то новом витке, найти себя, немножко ассимилируясь, немножко адаптируясь – немножко сохраниться, чтобы потом немножко оптимизироваться. Мы не хотим первого пути: второй лучше. Но для этого у них должен быть сопоставимый квалификационно-образовательный уровень. Для начала нужно, чтобы они владели общим для страны языком. Забавно, что две системы с совершенно противоположными задачами и ценностями одинаково пришли к одному и тому же. Англо-саксонская система хотела их «перемолоть»: это и католицизм, в который всех принудительно загоняли, и, конечно, «черная работа для черных». У нас, наоборот, пытались «поднять» их – и одинаково не получилось это сделать в условиях первобытного поселка. Идея о том, что детям нужно ходить в школу, – это культурно очень поздняя идея. Сейчас началась куча судебных процессов с участием уже выросших учеников этих Residential Schools, подающих иски о том, что их там обижали, насиловали и т.д. Я охотно верю, что там черт знает что могло твориться.

Вообще очень сложно в подобных школах поддерживать порядок и вообще функционирование. Имейте в виду, что у этих людей нет понятия человек вообще. У них есть деление на людей моего племени и всех остальных. Обычно даже название каждого примитивного народа, если его перевести, будет означать «люди». Соседний поселок дене был где-то в ста километрах – они туда регулярно ездили на снегоходах драться или на дискотеки. Нет чтобы оттуда девчонок брать в жены – они уже бог знает в каком поколении живут в инцесте. Инцест на протяжении многих поколений, конечно, колоссально влияет на интеллектуальные способности.

 

О СОЦИАЛЬНОЙ И ГЕНЕТИЧЕСКОЙ ОБУСЛОВЛЕННОСТИ

– Резервации до сих пор существуют в таком виде?

– Они существуют хитрее, чем раньше. Для осознания, что такое Америка и вообще весь западный мир, нужно понимать одну простую вещь. В 60-е гг. произошел переломный момент в тамошней культуре: от насилия жесткого перешли к насилию мягкому. При жестком насилии каждого человека воспринимают как потенциального заключенного в концлагере. При насилии мягком – как кастрированного домашнего кота: дальше блюдца он всё равно никуда не уйдет.

Резервация – это одно из проявлений того, что существует во всем обществе, просто, может быть, более яркое. Когда-то резервации были, действительно, концлагерями, где за побег тебя полиция искать будет. Сейчас – пожалуйста, иди, поступай в университет, будешь бесплатно учиться, тебе государство оплатит. Хочешь бизнес открыть – никаких налогов, делай, делай, только развивайся. Но в тюрьмах почему-то индейцев полно, а в университетах почти нет. Уйти из резервации практически невозможно.

– Это потому, что у них нет специальной учебной подготовки? Или подготовки к жизни в цивилизации?

– Это самовоспроизводящаяся среда. Учителя у них не хуже, чем в других школах. По сути, это нормальная канадская школа. Кстати, странная вещь: там в среднем учителя, я бы сказал, во многом лучше наших, а школы хуже (школы как обучающие системы). У нас в Советском Союзе даже какая-нибудь задрипанная училка вынуждена была делать более-менее полезную работу. А там, во-первых, это не есть часть культуры – наоборот, то, что несет учитель, никому, в общем, не нужно. Во-вторых, все программы очень старательно заточены под то, чтобы знаний не давать. Я сначала не мог поверить в это. Не может такого быть, чтобы школа не была изначально предназначена давать знания. Но нет, выпускник должен понимать язык телевидения, щелкать мышкой и заполнять анкеты. Его можно выдрессировать на какую-то узкую специальность: ветеринаром он станет или еще кем-нибудь. Но думать уже не сможет никогда.

У нас была, да и есть до сих пор, школа университетского типа, где ставится задача дать человеку какие-то суммарные знания, пусть и в очень упрощенном виде, обо всем, чего человечество до него достигло. Хорошая школа даст больше, плохая даст меньше. В Советском Союзе тоже было разделение на школы сильные и слабые, но это было не качественное, а количественное разделение. Школ специальных, заточенных под то, чтобы портить, не было.

На Западе изначально разные программы для 99% обычных и 1% закрытых частных школ. Причем очень забавно, что учебники для двух типов школ написаны одними и теми же авторами. Но страшно сравнить, как пишут для одних и для других. Иначе, к сожалению, этим обществом управлять невозможно. Поэтому, прежде чем благословить людей этой самой свободой слова, предусмотрительно надо сделать так, чтобы им нечего было сказать друг другу и чтобы они слушать не смогли.

– Вы можете провести параллель с тем, что происходит сейчас на постсоветском пространстве?

– Сейчас мы идем именно в эту сторону, конечно. В Беларуси всё медленнее, иногда к сожалению, иногда к счастью. Плюс к этому в классе создается такая среда, в которой учиться невозможно. Сидят какие-то гопники, которые не дадут тебе просто ни на чем сосредоточиться. А тронуть его не смей, ведь это его право – право человека: хочешь – учись, не хочешь – не учись. Твоя, мол, задача как учителя в том, чтобы его заинтересовать. В этом смысле не могу сказать, что я такой уж болельщик всеобуча, но всеобуч, если он есть, должен быть подкреплен достаточно жесткими мерами.

– Я вернусь к Вашему предыдущему рассказу про резервации. Вы говорили, что индейцам предоставляется возможность поступать, выбирать и так далее, но у них этого не получается. Так уже генетически заложено? Что происходит?

– Биология совершила ряд великих открытий только за последние 10 лет. Появилась теория полицентризма в происхождении человека, которая уже доказана, это медицинский факт. Одним из первых ее сформулировал академик Деревянко – наш соотечественник. Теперь это не какая-то там человеконенавистническая теория – про это пишут «Nature», «Science», вполне серьезные биологические журналы. Нас всех учили, что человек современного типа появился в Африке и расселялся оттуда волнами. Неандерталец как тупиковая ветвь – это не есть наш предок и так далее. Все оказалось совсем наоборот. Люди разных видов появлялись независимо друг от друга в разных точках Земли, а потом истребляли друг друга и скрещивались попутно. Вот последним истребленным видом был неандерталец. То, что принесло победу сапиенсам над неандертальцами, – исключительно особенности психики. Потому что интеллектом неандертальцы были не обижены по сравнению с сапиенсами, в физической силе не уступали. Как какие-то гены закреплены за внешними отличиями представителей разных народов, точно так же должны быть и генетические маркеры психики.

Об этом говорить очень неполиткорректно, но евгеника – это наука будущего. Она ведь вовсе не обязательно утверждает, что надо уничтожить всех непохожих – может быть, наоборот, стоит воспользоваться тем генофондом, к которому просто пока доступа нет. При этом, конечно же, и то, что у каких-то народов есть особенности психики, закрепленные на генетическом уровне, теперь для меня бесспорно. Мы слишком мало знаем для того, чтобы судить, что такой-то ген отвечает за такое-то качество характера. Это вообще нескоро придет, до этого нужны еще десятки лет. Когда Джимми Уотсон предложил изучать на генетическом уровне интеллектуальные различия белых и негров, и его – «живого классика» и фактически создателя современной молекулярной биологии — сразу прогнали из им же самим основанной лаборатории! И он ведь не предложил доказать, что черные глупее белых, он сказал: «Давайте изучим различия». Уже этого одного оказалось достаточно, потому что там страшная ситуация идеологического диктата. Поэтому двигаться в этом направлении человечество будет еще долго.

– Выходит, что у индейских народов есть генетическая предрасположенность к тому, что они не могут органично учиться в чуждой для себя среде?

– Мне не хотелось бы думать, что это предрасположенность генетическая, тем более университет университету рознь. Была у меня одна ученица в выпускном классе, и она каждый вечер ходила ко мне просто в гости. Там вообще отношения более вольные – это на материке бы уже забили тревогу, а там сплетничали, болтали всякую чепуху, но не более того. Ей резервация вконец опротивела, она ее называла «страной вечно пьяных мужиков и беременных девочек-подростков». Обычно у меня либо смотрела какие-нибудь альбомы и книжки, либо что-нибудь свое делала, а я ей ставил «Ну, погоди!» (Ей очень нравилось, потому что по-русски нужно только одну фразу понимать.) В итоге она поступила в Колледж принца Альберта в Канаде и после первого же семестра вылетела оттуда. В чем тут дело? Почему? (Потом уже прервалась эта ниточка – она в родной резервации нашла себя, стала работать в тамошней социальной службе.) Почему они (коренное население) не могут учиться в даже самом зачуханном «белом» заведении? Потому что никаких систематических привычек к упорному труду у них нет. И при этом ни в коем случае индейца нельзя вслух назвать ленивым: это страшное «расистское» оскорбление. Два страшных оскорбления – слово «savage» (дикарь), и «ленивый». Хотя я этой девчонке говорил: «Что плохого в том, чтобы быть savage? Ты savage, и я savage, потому как русский. Это ведь гораздо лучше, чем быть «поедателем гамбургеров», западным обывателем».

 

О СОВЕТСКОЙ ИСТОРИИ, ПОКОЛЕНИЯХ ДИССИДЕНТОВ И ДЕЛЕНИИ ЛЮДЕЙ

– Например, Лев Гумилев или Александр Солженицын на эту тему много писали: Солженицын меньше, Гумилев больше. Но и у Солженицына был такой пассаж, что, поскольку в двадцатые годы и после революции был вырезан весь генофонд…

– Дальше можно уже не продолжать: мысль Солженицына понятна. Когда вы читаете какое-нибудь математическое доказательство, внимательно, без предубежденности, и доходите до места, где число «пи» равно -1, вы же прекращаете чтение. Так же и здесь. Как до этого места дойду, пошлю его просто лесом и все. Вообще враль феерический – на то и Солженицын. Это одна из тех вещей, понимание которой пришло, когда уже жил за рубежом. Потому что я воспитывался в околодиссидентской среде. Одно из первых воспоминаний детства: в квартиру мы только въехали, мебели мало, и вот в соседней комнате, посреди комнаты, на стуле, сидит с гитарой длинноволосый Галич и улыбается. У нас был его домашний концерт. Это личный знакомый моего отца: мой отец дружил со многими известными людьми, с Сахаровым, например.

– А кто Ваш отец по образованию?

– Историк-медиевист, хороший специалист в области итальянского возрождения (я говорю так не потому, что я его сын, а потому, что книги его читал). Это огромная тема поколения «шестидесятников», до конца мне непонятного, хоть я и рос среди них. Разумеется, оно изуродовано этим сходняком (так называемым двадцатым съездом). Понятно, что им влили в уши много всякого мусора. Почему они восприняли его на ура и что вообще с ними произошло… Я до конца не понимаю поколение родителей в этом смысле. Я пытался обсуждать лично, с какого-то момента, когда я сам изменился, я пытался изучать отца, иногда довольно жестокими методами, провоцируя на какие-то вещи. Я рассматриваю его как очень умного представителя своего поколения в гуманитарной сфере. Но почему-то у историка всё отключается, когда речь заходит о каких-то эдиповых комплексах. А сам он человек хороший был, совестливый, это признаю, хотя и его фамилию я позже сменил на свою нынешнюю. Среди диссидентов были очень достойные люди – многих я по своему детству помню, и мне не хочется думать плохо о тех из них, кто ушёл. Я надеюсь, что, если бы они дожили до нашего времени, они бы изменили взгляды.

– Каким образом в диссидентской среде у Вас не сложилось с Солженицыным?

– Впервые меня заставил задуматься о чем-то эпизод, который никак к истории и обществоведению не относился. Моего знакомого в Торонто средь бела дня пырнули ножом в живот; он где ползком, где перебежками добирался домой, зажимая рану, и просил прохожих набрать 911. Все отворачивались: кто с отвращением, кто со страхом. Я подумал: «А возможна ли подобная сцена в советском городе?» Бред. Даже сейчас в Минске не представишь себе такого, а в Советском Союзе и в драку бы вмешались, и растащили бы, и так далее. Я подумал: «Стоп, что-то тут не так». Ведь у нас была атмосфера страха и взаимной подозрительности, половина страны сидела, половина охраняла. В каждом подъезде были штатные понятые, которые по ночам помогали арестовывать своих соседей, в то время как там развивались общечеловеческие ценности и все прочее хорошее. Почему результаты оказались такими противоположными?

Сейчас опубликованы архивы КГБ – читай не хочу. По годам и по лагерям с точностью до одного человека известно все. Есть еще и независимая статистика –  демографическое исследование Виктора Земскова, очень ценное тем, что он был антисоветчиком, но при этом честным ученым. Солженицын говорил порой о ста миллионах, в «Архипелаге» указано около 60 миллионов «узников ГУЛАГа». Но каждый, у кого есть мозги, должен задать себе простые вопросы. Каким видом транспорта эти люди были доставлены черт знает куда? Где гигантских размеров пересылочные тюрьмы? Где циклопические сооружения, построенные миллионами зеков? Беломоро-Балтийский канал стал маркой папирос и частью фольклора, но там – извините – сто пятьдесят тысяч было. Где ваши миллионы, ребята? Как говорят в Одессе, «держите меня за что хотите, только не за идиота».

Процент заключенных в тридцать девятом году в точности совпадает до одной десятой с количеством заключенных в ельцинской России (0,7-0,8 %), которая стала гораздо меньше, конечно, но миллионы людей в ней исчезли отнюдь не при Сталине. На кого это все рассчитано?

Скажите, на Ваш взгляд, в двадцатые годы сколько всего человек в России сидело по политическим приговорам? Когда ярость гражданской войны еще не спала, когда наконец-то противник повержен и можно с ним рассчитаться, по полной с него спросить. Сколько сидело народу за политику? Прошло две тысячи политических процессов («политический процесс» в 20-ые, когда еще могилы травой не заросли, – это, разумеется, когда «за анекдот»), вынесена тысяча приговоров к тюремному заключению, реально из них сидит пятьсот человек –вот тебе и страшные кровавые большевики. А нам говорят про миллионы.

– Откуда такая информация?

– Сергей Георгиевич Кара-Мурза, очень тщательный историк – его еще никто на вранье не поймал. Правда, сейчас он меня как человек не интересует совсем в свете его нынешней позиции, но он автор нескольких блестящих книг. «Манипуляция сознанием» – его самый фундаментальный труд, с которого для многих из нас началось осмысление того, что происходит вокруг. Понятно, почему в общественное сознание так активно вводилась мысль про кровавых большевиков. Если вы хотите кого-то обокрасть, обшарить карманы, очень разумно человеку сообщить перед этим, что его мать – проститутка, а его отец – серийный насильник. У человека опускаются руки, и его ничего уже не волнует, а содержимое его карманов становится вашим достоянием, вот и все.

Если я, допустим, ничего не знаю о петровской эпохе, но хочу понять, был Петр Первый кровавым тираном или великим царем, я должен посмотреть, что осталось после него в ближайшем историческом будущем (на екатерининскую, скажем, эпоху, на пушкинскую эпоху). И тогда версия про кровавого тирана отпадет, потому что после кровавых тиранов что-то другое происходит, но не расцвет.

Так что если совсем коротко, то моя личная претензия к тридцать седьмому году только одна – МАЛО. А то, что полстраны придерживается другой версии, для меня не критерий – возвращаемся к теории полицентризма. Активно искать информацию и думать способны примерно пять процентов населения. А остальные, ну, в лучшем случае, толкать тачку…

– То есть Вы все-таки за деление: есть люди г***о и есть люди не г***о?

– Ну, если совсем примитивно, то как-то так. И причем из г***а конфетку не сделаешь никак. Уж лучше его сразу выявить.

– И что с ними делать?

– Я думаю, что должно быть разделение на сословия с какими-то социальными лифтами. N-ное количество народа, себя проявившее с определенной стороны, отправляется в районы большой страны, где нет интернета, зато есть неквалифицированный физический труд. Если их дети будут показывать благоприятное сочетание черт характера, склонность к анализу и так далее, то у них будет возможность оттуда выйти.

   – А откуда им взяться, этим склонностям к анализу, если их родители всю жизнь толкают тачку?

–  А откуда у меня взялось? Я учился в среде московской интеллигенции. Все у костров сидели, в походы ходили, одни и те же песни пели –все были больны этим антисоветизмом. Все читали «ГУЛАГ» и передавали друг другу, все эти антисоветские мифы пересказывали, оттачивали аргументацию, так сказать.

– По-вашему, выходит, что в любом случае кесарю кесарево. Есть определенный пласт людей, для которых потолок вот такой, и не стоит им предоставлять другого?

– Не всем следует в школах преподавать производные, первообразные, начало матанализа и прочее.

– А кто будет делить на тех, кому надо это преподавать, а кому не надо? Кто возьмет на себя это право?

–Это очень большой вопрос. Надеюсь, что в отдаленной перспективе ДНК-анализатор. В перспективе ближайшей… Вообще кто будет делить на чистых и нечистых – это любимый либеральный вопрос. Я обычно говорю: «Кто, ребята, будет делить? Дед Пихто…». Тот, кто возьмет власть и ответственность, тот и будет делить. Все очень просто.

– Но разве в западном мире не то же самое? Тогда Вы предлагаете модель западного мира.

– Нет, нет, нет. Там цель – сделать идиотами как можно большее количество людей. Вот я видел талантливых детей, ярких, замечательных, которые в университет никогда не попадут, потому что им платить нечем. И они учатся черт знает в какой сельской школе и все равно на ферме останутся работать. Наша система должна быть прямо противоположной. Так, чтобы любой ребенок с осмысленными глазами, где бы он ни родился, получил возможность всего чего угодно…

После горячих споров о советском прошлом, не вошедших в основную канву репортажа, наш герой пригласил нас немножко остыть (как бы это ни звучало относительно предложения пройти в уже натопленную баню). К сожалению, в условиях высокой температуры и влажности диктофон отказался работать, но в процессе Михаил рассказал моим товарищам о секте Духоборов в Канаде, с которой ему удалось близко познакомиться. После отъезда я попросил его записать эти наблюдения для возможности последующего включения в репортаж. Ну согласитесь: это же литература! Здесь Шукшин, Белов да Распутин переплетаются. Как можно в ином состоянии, кроме завороженности, слушать человека, который рассказывает подобные вещи таким обыденным тоном, будто он просто заходил к соседям по лестничной клетке!

Итак, духоборы оказались в Канаде к началу ХХ века, чуть раньше предыдущей украинской диаспоры. Поэтому в Саскатчеване все лучшие земли были уже заняты – духоборам достались больше неудобья. И они поселились общинами – прочно спаянными поселениями-«семьями». Летом бабы впрягались в плуг (скотины пока не было) и пахали. А мужики уходили на промыслы – строить дороги и т.п. Каждую копейку несли не жене и детям, а опять-таки в общину. Словом, степень обобществления была высочайшая, что наводит на мысль: общинный, «колхозный» уклад – это не дань идеологии, а просто единственный способ выжить при крайне скудных ресурсах. У духоборов степень обобществления была, судя по всему, ещё выше, чем не то что в советских колхозах, но даже и чем в израильских кибуцах! А идеология у них была тоже занятная: беспоповцы, бунтари, крайние противники насилия. В Канаде стали жить под переведенным на английский лозунгом: «Toil and peaceful life!» («Труд и мирная жизнь!»)

У них и сейчас нет церквей – есть лишь религиозные собрания (объединяемые с обычными «посиделками»). Своему девизу – «Церковь не в брёвнах, а в рёбрах!» – они остались верны.

Удивило их отношение к русскому языку: это для них священный язык Писания, что-то вроде латыни для католиков или иврита для иудеев. Они сумели сохранить русскую речь через 3 поколения – это невероятно! (Обычно дети нынешних эмигрантов начинают через год между собой разговаривать на английском (иврите, испанском), а с родителями – на жутком, ломаном русском.) Это тем более удивительно, что сохранить они смогли лишь устный русский – письмом, грамотой их предки при отъезде из России не владели. Когда они привезли меня и мою 5-летнюю дочь в свой «стольный город» Verigin (английская транслитерация фамилии Петечки Веригина, известного прохвоста и корреспондента Толстого) и старики впервые в жизни увидали ребёнка, для которого русский родной от рождения, их восхищению не было предела.

В их среде удивлял крайне высокий уровень «коммунистических» симпатий (при очень ограниченном знании России, мягко говоря: меня иногда спрашивали на русском с лёгким английским акцентом: «Майкл, а что, в России есть коровы?» – и т.п.), а также резкое неприятие США.

Их русский язык специфичен: в нём сохранились обороты крестьянской речи при том, что все слова, вошедшие в русский язык после их отъезда из России, представлены английскими заимствованиями. Один из них мне как-то говорит: «Майкл, а я кару купил – жапанскую!» Ну, что «кара» — это car, машина, я понимал. Посмотрел на неё, нормальная, вроде бы, Тойота… «Генри, а почему же она «жопанская»? Добрая, вроде бы?» – «Да, добрая, но жапанская.» Тут-то я и понял, что «жапанская» – это производное от Japan… Потом мы ехали на этой «жапанской каре» по прерии, Генри показывает мне на стадо одомашенных бизонов: «Майкл, бачишь, якая худоба!» (кроме англицизмов в их речи много и украинизмов). Слово «баня» они произносили как «байна». Я сперва подумал, что это дань английской грамматике: «а» в открытом слоге читается как дифтонг и т.д. Но после увидал в Былинах: «…и истопили Илье Муромцу БАЕНКУ». Очень удивился, что где-то в Канадских прериях такая архаика сохранилась. Пообщавшись с духоборкой-няней, дочка спрашивала меня по вечерам: «Папа, а ты дверь закутАл?» (Ближе всего значение древнего славянского корня сохранилось, наверное, в белорусском слове «зАкуты» – фронтоны, закрытые торцы крыши.) Даже слово «труба» (металлическая) у них «дудка» (стального проката крестьяне позапрошлого века не знали).

При всей «американизированности» быта у духоборов на далёких фермах сохранились какие-то очень узнаваемые русские повадки. Никогда не забуду, как я помогал на ферме старикам колоть дрова, и бабка потом в сенях вдруг вытаскивает жбан самогона, вынимает «чоп» и, как-то очень знакомо оглядываясь, наливает мне «на посошок»…

Ещё очень смешило их крайне ироничное отношение к официальной церкви и к попам. Мне как-то объясняли (нужно с лёгким английским акцентом произносить): «Знаешь, Майкл, почему у духоборов не отпевают покойников? Потому, что это не помогает.» (Вообще данное выражение мне встречалось не раз. Как-то слышал рассказ про некоего обормота-индейца, который любил пакостить на дальних фермах – выпускать скотину из загона, отвинчивать краны в водяных баках, поворовывать… В конце концов фермеры подстерегли его и выстрелили солью пониже спины. Он и перестал шкодить. Сию историю мне рассказывали с многозначительным комментарием: «Это помогает!«)

… Сидим с Генри и с его бабкой Лизаветой на ферме, вокруг летает много мух. Они садятся на медный абажур настольной лампы, Лизавета хлопает по ним хлопушкой. Абажур гудит. На что Генри тут же делает комментарий: «Муха померла, и в колокОл зазвонили». Бабка добродушно пожимает плечами: «Дурак!»

Вот то, что с ходу в голову пришло.

Во второй половине дня мои товарищи разъехались по работам, а у меня появилась возможность пофотографировать окрестности и выйти на еще более откровенный разговор с человеком, который в свою жизнь вместил множество.

 

О РАБОТЕ В БЕЛАРУСИ

– Сколько Вы пробыли в резервации?

– Там я прожил год, еще полгода у эскимосов. Только это не называется резервация – это поселение эскимосов (или, как их теперь политкорректно называют, инуитов), полярный Квебек, посёлок Квактак (на французских картах – Куактак). У инуитов меньше поножовщины и мордобоя, чем у дене, зато они изнасиловали каждого второго ребенка у себя в поселке. Моей дочери на тот момент было пять лет, и любой шорох, какая-нибудь ерунда, упавшая картина заставляли меня, передергивая затвор винтовки, спускаться по лестнице. Из поселка вообще не рекомендовалось выходить без оружия: велика была опасность белых медведей, поэтому все вооруженные.

– Вы по собственной инициативе это делаете? То есть взял чемоданы – и всё, я пошел?

– Меня не интересовали большие города, куда едут все нормальные люди. Изначально мне хотелось найти настоящую Канаду. Вот я в Торонто пожил – это не настоящая Канада. Я хотел увидеть обломок старой Англии, империи – ведь где-то же он есть.

 – Как Вы добрались до Беларуси? Оттуда сразу сюда? И почему именно Беларусь?

– Мне тогда казалось, что она наиболее похожа на Советский Союз. Где-то до 2012 года у меня было такое ощущение: вот я пересекаю границу в Смоленской области и попадаю на оккупированную землю – по ней ядовито ходить. А здесь она не оккупирована, а просто обо**ана и опоганена – это немножко легче все-таки.

– Вы таким образом искали своё детство?

– Не детство – скорее мироустройство. Хотя сейчас Беларусь уже полностью не та, в которую я приезжал: она изменилась даже за это время. Еще тогда, в 2005-ом году, она была бледной изнанкой Советского Союза, тусклой копией, которую печатают через последнюю копирку.

– А как Вы это место выбрали? (прим. – д.Сивожанка Дзержинского р-на Минской обл.)

– Случайно. Просто захотелось жить в деревне.

– Вы просто ткнули пальцем?

– Мой знакомый сказал, что здесь продается дом и его сразу можно купить, плюс мне понравилось. С 2007-го я еще приезжал сюда из Дзержинска, а уже с 2012-го живу постоянно. Зимой можно месяц прожить и не услышать человеческой речи.

– Чем Вы занимались здесь всё это время?

– Работать я пытался онлайн – переводить что-то, но это и кидалово постоянное, и работы фактически нет. К сожалению, нет для меня в Беларуси никаких ниш, чтобы работать и еще что-то зарабатывать при этом. Если бы я хотел иметь большой заработок, я не уезжал бы оттуда.

Пытались с друзьями что-то коммерческое организовывать, но покупательная способность населения только падает, и ничего из этого не получалось – пару раз «погорели». Работал в школе (прим. – гимназия-колледж искусств им. И.О.Ахремчика) – я должен был стать завучем иностранного отделения, но меня оставили педагогом-организатором, а фактически я вел там кружки, хотя перегруженные «специальностью» дети под кружковую работу там совсем не заточены. Мою должность я сам называл «цыган»: я писал письма, встречался с людьми, когда надо было выцыганить плитку для санузлов или, например, выпросить в подарок стиральную машину. Однако в те годы школу возглавлял замечательный человек Людмила Николаевна Шахова, я считаю большой удачей, что поработал у неё хоть в каком качестве. Ей удалось из того самого до боли знакомого нашего нынешнего человеческого материала склеить на редкость «добрую» по своей сути школу.

 – Но в сфере образования последние годы Вы не вращаетесь?

– Чтобы постоянным учителем в классе – нет. Однажды летом я увидел необычное объявление: «Требуется для иностранных учащихся преподаватель химии и биологии на английском языке». Я подумал: «О, это для меня!» На собеседование я пришел в какую-то странную контору с вывеской «Бюро переводов», и мне сказали, что я буду работать в колледже автомеханики. Я сначала ничего не мог понять: дети – это 90 % иракцев, остальные 10 % -– ливанцы (зачем ливанцы, не понимаю, а иракцы приехали отсидеться на время войны). В итоге приехало какое-то чмо – золотая тамошняя молодежь; учиться им совершенно не в кость. Поначалу я им рассказывал так, как рассказываю любым нормальным слушателям. А потом я увидел, что они занимаются разной херней, дисциплине не уделяется никакого внимания – передо мной сидят бородатые душманы, самому младшему из которых 22 года. Зачем я буду стоять, как клоун, и поучать: «Али, перестань болтать с Хасимом! Хуссейн, оставь телефон! Ахмед, где твоя тетрадка?» – и так далее? Да идите вы все на ***! После этого я им говорил только «читаем с энтих до энтих», как в «Очерках Бурсы» у Помяловского, а я буду чем-нибудь своим заниматься, и потом вы на вопросы отвечаете вместе. Так продолжалось недолго, пока не наступил Рамадан. Они сказали: «Рамадан – никакой учебы не знаем!» Я прихожу вовремя на работу – никого нет. Час, два, три – я иду к директору. Директор смотрит футбольный матч: «Что? Опять никто не пришел? Да я их, бл***, всех повыгоняю!» – и в таком духе. Так тянется достаточно долго, а через месяц работы меня дернули в пограничный контроль, рассказали, что этим студентам выдвинуто обвинение в незаконном пересечении границы по подложным документам. Участвовать в криминале мне не хотелось.

Потом соблазнился предложением из частной школы пойти заместителем директора. Я посмотрел, какой там уровень людей: частные школы в Беларуси ничем не отличаются от государственных. Во время перестройки, когда все кричали «Даёшь частное образование!», Ш.Амонашвили высказывал прекрасную мысль (он всегда был ретроградом, за что я его бесконечно уважаю) о том, что системе образования нужна не частная школа, а авторская – это разные вещи. В частных школах у нас сидят те же самые «гапки», что и в обычных, только называется всё по-другому и больше площади на каждого ребенка. И выходит, что частные школы – это те школы, где хорошая охрана и хороший буфет.

Мне очень не хотелось уезжать. Я думал, что на родину вернулся, а принять, что никакой родины уже и нет, я долгое время не мог. Вообще хочется закапсулироваться в деревне и всех послать. Заниматься агроусадьбой, переводить с английского. Но вряд ли такая роскошь будет: я не верю, что всё это продержится еще сколько-то лет. В России оно уже неизбежно (не будем торопиться называть это революцией). Беларусь (как там, по Марксу?) – неполитическая нация – будет в фарватере кого-то и чего-то, дай Бог, чтобы чего-то хорошего откуда-нибудь с востока. А если плохого?

– Как появился журнал «МикроМакро», который Вы прислали во время нашего знакомства?

– Я был агентом по продажам биологического оборудования, и директор мне предложил сделать журнал. Но ему хотелось, чтобы в нем рекламировалась их продукция, объявления о продаже участка на Марсе и всякой прочей хренотени. Еще микроскопы, телескопы туда-сюда, но это без меня. Потом он почти разорился, делать журнал ему расхотелось, а меня, наоборот, к тому времени идея создания журнала (только научного) зацепила. Мы сделали два номера, но пока ощущение такое, будто камень в воду бросаешь. Может, это моя слабость, но мне необходимо ощущать обратную связь. Я не смогу вести урок, не видя учеников, например. То, что я читателей не вижу, – это нормально, но ведь есть возможность оставлять какие-то отзывы на сайте, на страничке. Скачивать скачивают, смотреть смотрят, но ни одна зараза ничего не прокомментировала!

Сейчас не лучшее время для подобных начинаний, я это хорошо понимаю. Сейчас мы стремительно катимся по интеллектуальной, когнитивной – как угодно назовите – наклонной. За последние лет 5-7 слабоумие приняло характер эпидемии: это видно в Интернете, в общественной жизни. И я не знаю, что лучше: Беларусь, где гайки заверчены до последнего, или Россия, где все превращено в похабный спектакль.

 – В журнале Вы ведь выступаете в соавторстве.

– Первый номер писали мои друзья по моей просьбе..

 – То есть это оригинальные тексты? Вы не брали откуда-то куски и компоновали?

– Вот, например, статья «Ледяная физика» из первого номера. Автора этой статьи я когда-то катал на плечах, подбрасывал вверх и играл с ним во всякие безумные игры, когда ему было 8 лет. Сейчас ему тридцать, женился недавно, очень крутой физик. Я его попросил – он замялся на минуту: «Написать-то я напишу, но я по-русски не очень – я тебе по-английски напишу». Он написал по-английски, я перевел, дал ему отредактировать и поместил в журнал. Статью про экономику писал мой друг из Канады, с которым мы познакомились, когда мне было 35 лет, а ему 19, но разница в возрасте совершенно не ощущалась: такой он был не по годам развитый парень. Познакомились мы в заваленном снегами городе Саскатуне по наводке общих знакомых из Израиля и подружились с тех пор. Он выпускник Ванкуверской школы экономики (в мире есть две кузницы экономистов самого высокого уровня: Лондонская и Ванкуверская) и при этом актер, поэт и прочая, и прочая. Я его попросил написать что-нибудь по экономике. Статью про ПЦР (PCR) писал бывший профессор, у которого я делал диплом когда-то, человек, который меня почти ребенком помнит.

– Ваш журнал – эдакая микромодель того проекта, который мы задумали. То есть Вы вокруг себя, вокруг этого журнала собрали людей, которые для Вас авторитетны и небезразличны, и привлекли их усилия, чтобы создать совместный интеллектуальный продукт.

МикроМакро. Выпуск №1

МикроМакро. Выпуск №2

– Мне почему ваш проект так нравится? Мне очень импонирует идея Касталии (прим. – «Игра в бисер» Г.Гессе) – сообщества, немножко отгороженного от остального мира (в пределах разумного).

О ЛИЧНОМ

– А где Ваша семья? (если это корректный вопрос)

– Когда-то, в юности совсем, был женат, потом разошлись. Потом фиктивно женился, чтобы вытащить человека… Здесь пытался чего-то, барахтался, но не получилось: разные слишком люди. С дочерью хорошо не получилось…

– Вы не общаетесь?

– Очень мало. Мне хочется тешить себя надеждой на чудо, конечно… Я ее нашел в детском доме в Сибири (не знаю, кто ее биологические родители), забрал ее тогда как иностранный усыновитель. По резервациям мы много кочевали. Я тогда много ошибок совершил с этими дурацкими попытками раннего развития. Девочка росла, обнаруживая в себе всё более дикие наклонности. Стала воровать, дважды была под судом за кражу телефонов, бродяжничала – чего только не творила. Я ее очень любил, да и сейчас люблю… Но я не уверен, что она кого-то на свете способна любить. Хотелось бы ошибиться…

– Вы для себя решили, что в образование уже больше не придете?

– Нет, я так не сказал. Идеально было бы для меня экономически от школы никак не зависеть, чтобы это было хобби. Приезжать просто, вести какие-нибудь кружки, занятия – с удовольствием бы сделал это. У нас, с одной стороны, система хамско-холуйская сверху донизу, с другой стороны, дети очень немотивированные. Здесь палка о двух концах: какая-то стратификация, сегрегация – это плохо, но также это и необходимость. Я очень слаб как учитель, когда нужно «вытаскивать» трудных подростков. Я всегда, немножко эпатируя, говорил канадским коллегам, что самая лучшая система Special Education была у спартанцев – расщелина в скалах (куда сбрасывали «неудачных» детей). Однако тем, кому это нужно, я бы мог дать то, что они не получили бы в большинстве других школ. Но надо, чтобы был запрос с другой стороны. У китайцев есть хорошая пословица: «Когда ученик созрел, учитель найдется».

– Сейчас Вы едете в Китай просто «в никуда» или с какой-то целью?

– У меня уже контракт подписан, знаю даже место и все подробности. Буду преподавать химию и физику старшеклассникам. Школа в пяти минутах ходьбы от самого сердца старого Пекина. Мне очень понравился директор: он такой пожилой и очень сдержанный канадец, но по мимике, по речи видно, что человек очень умный. У меня контракт до 31 июля, а дальше я хотел на самый юг, к Гонконгу, в тропический, бамбуковый Китай. Я в Китае не был ни разу, но много читал о нем.

 

ОБ ИДЕАЛЬНОЙ МОДЕЛИ СИСТЕМЫ ОБРАЗОВАНИЯ

– Вы не думали писать заметки про образование, про свои путешествия?

– Я писал. Изначально это было прямо на месте, в духе репортажа (прим. – у Михаила и правда есть опубликованные заметки о путешествиях: здесь можно прочитать про канадскую школу, а здесь – про жизнь в Израиле). Если с течением времени в Беларуси или России что-то изменится, я бы, конечно, стал заниматься чем-нибудь более мне подходящим. А сейчас у власти в образовании похоронная команда – что с ней сотрудничать! Если бы приспособить к нашей почве лучшие «заморочки» разных других образовательных систем… Израильскую школу я в целом не уважаю, но там, например, есть прекрасный проект «Старший брат / Старшая сестра» – это когда у каждого малыша из школы есть патрон-старшеклассник, закрепленный за ним, тот, кто его опекает. И, если эта дружба получается, она очень полезна для обоих. В советское время были шефские классы, но при таком подходе всё менее индивидуализировано. Я застал уже шефские классы в позднем, профанированном варианте.

В канадских школах существует такое явление, как научная ярмарка, когда каждый ученик (или группа учеников) должен представить какую-то работающую модель или эксперимент – что-то относящееся к науке. А посетителями являются родители или вообще все желающие, если это маленький поселок. Для пенсионеров оно вообще было сродни культурному мероприятию – сходить посмотреть, чем занимаются дети. Почему бы у нас не воспользоваться этой идеей?

Была достаточно интересная образовательная модель Евгения Шулешко, когда главная задача учителя – развить чувство товарищества у детей. Обычно считалось, что коллективизм – это побочный продукт: мол, учились вместе и поэтому стали товарищами. А у Шулешко совсем наоборот: сперва станьте товарищами, и вот тогда-то вы и сможете вместе добиться в учёбе большего, нежели поодиночке. Насколько осуществимо это сейчас (все-таки мир другой уже)?

Мне очень нравится школа диалога культур, которую в 70-ые годы придумали несколько энтузиастов-антисоветчиков. Идея в том, что всякое знание добывается на границе других знаний, любой предмет может рассматриваться с разных точек зрения, глазами холодного исследователя, философа, поэта, практика, обществоведа – как угодно. Есть подробные книжки, но меня она интересовала скорее как вкрапление в школьную тему. С теми детьми в Канаде, которым это было интересно, мы пробовали так работать. Например, мы анализировали странные совпадения и несовпадения. В обычных математических учебниках возведение в степень и извлечение корней – это один параграф: раз это обратные операции, значит, их разумнее и изучать вместе. В реальности же их разделяют почти полторы тысячи лет. Как такое могло произойти: степень изобрели греки в VI-V вв. до н.э., а корни придумали арабы уже в VIII-IX вв. н.э.? А потом, в Новое Время, люди пытаются поставить под сомнение абсолют, обратиться к нему со всякими вопросами – и получает развитие высшая математика, которая имеет дело с бесконечно большими и бесконечно малыми величинами. Ещё позже в искусстве утверждается концепция «личного мира», невидимого для других людей (импрессионизм, пост-импрессионизм, экспрессионизм, кубизм), а в математике  примерно в то же время развиваются «невидимые» геометрии (например, Г. Минковского). Насколько это совпадение? Насколько математика отражает мирощущение людей? Это отличная тема для школы диалога культур.

Когда мы изучали биологию, мы ее рассматривали фактически как историю биологии, мы всегда пытались понять, почему тем или иным знанием люди озаботились именно в такой отрезок времени, почему раньше к этому знанию они не были готовы. Почему эксперименты (в каждой науке) были поставлены невероятно поздно? Если наблюдениями люди занимались с незапамятных времен, то первый научный эксперимент – это XVII в. (Галилей, Ван Гельмонт). Так и проходила биология, где главная задача урока – увидеть мир глазами какого-либо великого ученого из прошлого, со всеми ограничениями того знания.

– В той форме, в которой у нас сейчас существует система образования, она мертвая, обреченная. У Вас в голове есть модель, как в идеале всё должно функционировать в системе образования именно на белорусской (постсоветской) почве?

– Школа вообще неизбежно отмирающий социальный институт – школы не станет в ближайшем будущем, будет дистанционное обучение, благо, технологии позволяют. Тут есть понятно какое противоречие. Преподаватели должны обладать редкого сочетания моральными качествами, то есть это штучный товар. Где их напастись для массовой профессии? А современные технологии наподобие скайпа, совершат примерно то же, что когда-то кинематограф сделал с театральным искусством, когда в один день стали не нужны тысячи плохих провинциальных театров – можно любимую пьесу посмотреть в исполнении гениальных актеров. У нас, в русскоязычном пространстве, наберётся от силы сотня хороших преподавателей по каждому предмету.

Я не знаю, как преодолеть этот парадокс профессии – массовое ремесло при ограниченном выборе людей. По-хорошему я понимаю, что будущее за дистанционным обучением, но всё нужно делать последовательно. В начале же огромное количество детей нужно будет вырвать из домашней среды, которая их «просто так» не отпустит, – пьющей, хамской, скурвившейся. Как в Америке, их нужно будет держать до пяти вечера в школе, чтобы оградить от подобного домашнего общения.

– Но ведь их надо чем-то занимать? В школе должны работать люди, готовые предложить адекватную альтернативу домашней обстановке.

– Там об этом особенно никто не думает, но думать, конечно, надо. Я читал всякие идеи «новой школы»: Сергей Курганов (известный педагог из Харькова) написал о том, что нам нужно прийти к финской школе (или, как ее еще называют, «не-школа»). Ничего хорошего из этого не получится. Я хорошо представляю себе, что такое финская школа. Именно в финской не работал, но я знаю, что это западная школа, доведенная до гротеска. Идея-то в чем? Все пляшут вокруг деточки, которую нельзя ничем расстраивать; отметок мы не выставляем, потому что это кого-то огорчит; мы никак ничего не оцениваем, и вообще делайте что хотите; нет этой «ужасной» классно-урочной системы, дисциплины тоже никакой нет, ибо это тоталитарный пережиток. Детки-бабочки, которые, по задумке, порхают, а на самом деле деградируют. Не будем забывать, что эту школу нельзя рассматривать отдельно ото всей системы, работающей с детьми в Финляндии, – а система эта страшная. В одной из самых маленьких стран Европы на 100 000 населения самое высокое число детей, отобранных у родителей. По сути, это поставленный бизнес. Система, крайне толерантная к деткам, отличается страшным тоталитаризмом во всем остальном. Покажите мне хотя бы одного яркого финского ученого, подскажите мне вообще какие-нибудь достижения тамошней науки и культуры, про которые можно было бы сказать: «Да, вот это наша школа».

Был расхожий афоризм о том, что вторую мировую войну выиграл сельский школьный учитель. Советская система образования была странной – я считаю, что лучшее из нее, конечно, надо взять, но упаси бог ее копировать. Проект школы будущего в чем-то тяготеет к советским моделям, но в чем-то от нее и отталкивается. Мы были страной, в которой всё (или почти всё) население изучало, как рассчитать производную полинома, чем закончилась Третья Пуническая война и чем отличается ковалентная полярная связь от ионной. Но при этом никто не знал, откуда в домах берется тепло (кроме сельских жителей) и что произойдет с моим домом, если приватизировать соседний завод; никто толком не понимал, откуда берется хлеб и как он попадает на стол. Позднесоветская школа работала на воспроизводство инфантильных «совков». А школа раннего СССР и не должна была специально ставить перед собой такие задачи потому что горя и трудностей хватало в стране, про них дети узнавали не на уроках. Но с 60-ых гг., как только преодолели послевоенные экономические трудности, мы оградились ядерным щитом, и наконец-то страна смогла «расслабиться», что не могло не сказаться и на школе.

Школа вообще не должна заниматься выращиванием «цветов жизни» – как-то по-другому должно быть. Это проблема, которая стояла перед всеми историческими аристократиями во всех странах и во всех цивилизациях – от русских дворян до самураев. У английской (викторианской) аристократии было то же самое: мы управляем страной, мы достаточно состоятельные люди, по сравнению с простонародьем, у нас много чего есть, но где гарантия, что наши дети смогут с умом этим воспользоваться? Для этого они должны быть сильными людьми, а что их может сделать сильными? И получалось, что все аристократы добровольно, осознанно отдавали своих детей в очень суровые школьные (воспитательные) системы, с битьём, с холодными спальнями. Английская школа – это вообще был сплошной садизм, но идея-то понятна. Школа не должна подавлять, но она не должна и развращать. Когда твой ребенок куда-то не туда катится, все стараются обвинить тебя, но не существует такой системы, чтобы ребенка (или подростка) заставили самого возместить вред, который он кому-то или чего-то принес, отработать, компенсировать  (мне сразу вспомнилась история с папашей Максансом из фильма «Хористы»). Проще выделить деньги на тюрьмы, чем заставить ребенка ликвидировать последствия собственных действий, собственного непотребного поведения. Как только декларируется, что нет большей ценности, чем сам ученик, тут же ученику приходит конец как личности, как человеку. Как только человек становится «главной ценностью», он тут же и вырождается.

– Мы недавно делали сюжет про школу гуманной педагогики. Интервью с ее директором я брал за один день до разговора с Вами. Я не скажу, что вы говорите противоположные вещи, но представьте, что сейчас происходит у меня в голове. Как Вы относитесь к идее Гуманной педагогики?

– Тут важно определиться, что мы понимает под словом «гуманный». Для меня гуманизм – это развитие человека как самоцель. В каком-то смысле до самого последнего момента гуманной педагогикой была советская – не в том смысле, что пыль сдувала со всех. Писали различные докладные записки в политбюро о том, что наша система образования намного опережает те технологические возможности, которые есть в стране, те рабочие места, которые мы нашим детям впоследствии сможем предоставить. Они (дети) overly educated – «слишком образованные», и поэтому потом будут проблемы – снизьте планку, не нужно слишком много! Меньше Пунических войн, меньше математических премудростей. Но, к чести наших престарелых членов политбюро, те ответили, что образование, знания – это ценность сама по себе, это не вспомогательный инструмент. Если бы они сделали то, что предлагалось, то, может быть, страну бы и спасли, а человека бы потеряли.

Я общался с коллегами на Западе и сравнивал: они не пытаются ничего понять сами, все их знания основаны на том, что им так сказали. Когда их начинаешь расспрашивать, почему так-то и так-то обстоят дела, они, на секунду задумавшись, отвечают: «This is a way of things» (так принято, так заведено, это в природе вещей). Когда спрашиваешь, не слишком ли мы «закармливаем» детей правами человека и прочим ныне модным, люди от Нью-Браунуика до Ванкувера, до британской Колумбии отвечают не просто одно и тоже, а в одних и тех же выражениях – Кафка отдыхает. Так принято у «детей». Но «взрослые» тоже есть в этом обществе (без «взрослых» «дети» не могут резвиться), но оно так устроено, что «взрослые» скрыты на тех этажах, на которых я их наблюдать не могу. А вокруг меня какие-то детки, седые иногда.

У нас, в Советском Союзе, было всё по-другому: у нас дети очень быстро вырастали в подростков – языкатых ниспровергателей авторитетов (как было в песне Окуджавы, «все они красавцы, все они таланты, все они поэты»), – но взрослыми они так и не становились до седых волос. Чтобы подросток стал взрослым, ему надо лиха хлебнуть, почувствовать ответственность за себя и за других. Почему мы все в походы рвались – в горы, в тайгу или еще куда-то? Это было единственное место, где твоя жизнь от тебя зависит; если ты руководитель группы, ты решаешь за себя и за своих товарищей – ты ответствен, вернетесь вы домой или не вернетесь. На месте поздних идеологов СССР я бил бы тревогу, почему тогдашние молодые люди выбирали для себя именно такой путь, уходили «закалять характер» в игровой мир турпоходов? Как сделать так, чтобы школа готовила именно взрослых людей? Перед первыми поколениями, пока устанавливается государство, такая проблема не стоит: хватает войн и всего прочего. Ну, а дальше, когда государство уже укрепилось, что ставить во главу угла, если конструировать именно школу?

Этот разговор меня немножко расстрелял изнутри: настолько объемным и глубоким он получился по содержанию, поэтому я оставил себе сколько-нибудь времени на переваривание и, пожалуй, только после разбора текста и перечитывания оного уже как переведенного в буквы и знаки интервью могу отважиться подвести некоторые итоги.

1. Во-первых, мне кажется, мы нашли эталон учителя. Я во многом не согласен с Михаилом (хотя с чего я взял, что эталон нужно мерить именно по себе), но это не отменяет очевидных вещей. За свою жизнь он накопил столько событий, собрал внутри своей головы столько педагогических систем, что способен посмотреть на них отстраненно, сбоку, беспристрастно. А это чертовски важно, когда учитель может принять несколько точек зрения, вобрать в себя множество систем ценностей. Доверие к нему возрастает многократно, вера в объективность крепчает (этого нам очень не хватает сейчас).

И насколько же интересным делает человека насыщенная биография, насколько выигрышнее смотрится педагог, могущий рассказать историю, связанную с его посещением секты Духоборов или поселения инуитов, в сравнении с учителем, который не выходил дальше границ собственного кабинета. Разговор с Михаилом напомнил мне общение повествователя из горьковской «Старухи Изергиль» с самой старухой (помните, когда она во второй части, связывающей легенды о Ларре и о Данко, выкладывает ему всю биографию) – горьковской романтикой начала XX века пахнуло в меня отсюда, из белорусской деревни. Ширина освоенной географической карты делает ширину личности человека – с этим трудно спорить. Школам нужны интересные люди, живые, ищущие, ошибающиеся, но, самое главное, те, которым интересна жизнь в разных ее проявлениях, которые упиваются ее многообразием, которые ищут этого многообразия. Хотят искать. Даешь конкистадоров в школу!

2. Как же все-таки перипетии истории страны выкручивают биографии людей! Какие гигантские механизмы подчиняют своему движению судьбы – тут с замахом, по-толстовски задумаешься о роли личности в истории и о роли истории в жизни личности. Ведь, как ни пеняй на советское время, наш герой – продукт этой эпохи, ее следствие (как и все мы в проекции на эпохи наши). Та самая эпоха, именно эта комбинация фактов, людей и впечатлений сотворила человека, которого слушаешь с открытым ртом. Пресловутое «времена не выбирают» через строчку мелькает в голове – может, стоит более бережно и осмысленно относиться к своему времени. Как тут не стать фаталистом!

3. Михаил во время нашей беседы высказал самую важную, на мой взгляд, для текущей ситуации в образовании мысль. Школа должна быть не отметкоцентрична и даже не человекоцентрична, а знаниецентрична. Знания являются ценностью сами по себе; как только страна в своей позиции относительно школы будет руководствоваться лишь тем, насколько то, что находится в программе, пригодится в жизни, система потерпит крах. Сейчас все массово стремятся попасть в университеты и в связи с этим заботятся не о том, чтобы постичь предмет, а о том, чтобы получить балл за него. Галилей смотрел в телескоп не потому, что ему нужно было сдать ЦТ по астрономии, а потому, что ему доставлял удовольствие сам процесс познания. Только таких людей и стоит подпускать к высшему образованию.

4. Как-то так получается (все дороги к этому ведут), что компетентность волей-неволей противопоставляется человечности. Страшно сказать, но доброта и вселенская любовь к людям все чаще и чаще есть свидетельство недостатка интеллекта. Всем, кто сейчас возьмется поднимать митинг и кричать, что с таким посылом меня на пушечный выстрел нельзя подпускать к школе, отвечу, что подобная мысль давно висит в утвержденной всеми инстанциями школьной литературной программе (просто небось мы ее, литературу-то эту, не читаем). Александр Сергеевич в романе «Евгений Онегин», который мы изучаем полностью, утверждал: «Кто жил и мыслил, тот не может // В душе не презирать людей». (Ей-богу, завтра Пушкина запретят!) Житейской мудростью вуалируется нехватка фундаментальных знаний, а оных наличие, с другой стороны, ни на йоту не добавит вам счастья по жизни. Вот такая вечная борьба противоположностей. И помирить их сможет только тот, для кого сама добыча знания станет счастьем, а процесс познания – самоцелью, состояние непрерывного самосовершенствования, поддержания собственной квалификации на уровне, постоянного внутреннего апгрейда – девизом, смыслом жизни. Человек должен позаботиться о том, чтобы не разучиться думать – навык критического мышления необходимо оттачивать беспрестанно.

5. И, наконец, то, что оставило наибольший осадок и до сих пор, спустя полгода с той нашей встречи, нет-нет да прокручивается в голове. Как, как получилось так, что человек блестяще образованный, с колоссальным мультикультурным опытом за 10 лет не нашел себе в Беларуси применения? Как получилось так, что здесь он не пригодился? Почему страна отпустила уникального специалиста, толком не разглядев? Не хочется в это верить, но, может, у каждой нации и вправду есть некий потолок возможностей, потолок потенциала? И у нас он вот такой, средний, что ли. Это не хорошо и не плохо – с этим просто надо смириться, как с беспристрастным диагнозом ДНК-анализатора из будущего, и не пытаться башкой его, потолок этот, пробить. Каждая нация получает тот уровень образования, который способна переварить. Может, стоит со вздохом принять для себя, что на этой территории нам большего не надо – надо проще, именно поэтому здесь и не приживаются компетентные люди? К черту Пунические войны!

 

P.S. На следующей неделе после нашего разговора Михаил уехал в Китай. С той поры мы поддерживаем связь и обмениваемся письмами. Заметки его напоминают дневники русской эмиграции советского времени, в первую очередь глубиной мысли и лиричностью. К тому же в самом духе изложения чувствуется интереснейший симбиоз английской грамматики и безмерно богатого лексического русского состава (не знаю почему, но меня такой слог завораживает). Поэтому с разрешения автора в качестве постскриптума мы опубликуем несколько его писем из Китая.

05.02.2018

Здравствуйте, Сергей!

Очень рад Вашему письму и тому, что в Минске жизнь идёт своим чередом.  У меня тут впечатлений и вправду море!

Встретили отлично. Привезли из аэропорта прямо в квартиру, которую школа сняла для меня. Только-только отремонтированная «однушка» с холодильником, стиралкой и мебелью. Школа накупила мне кучу кухонной утвари и вешалок для одежды. Потом пришёл директор и повёл меня в магазин — купил мне за счёт школы одеяло и подушку. Потом пришёл ещё раз и принёс простыни.

Дом старый и чем-то напоминает харьковское детство. Полутемная лестница, поскрипывающая дверь, сбитые немножко ступеньки… И плакатик с фотографией участкового милиционера при входе – даже по-китайски понимать не нужно! А рядом с домом стоят каменные столы – на них вечерами старики играют в китайские шашки. Так же стучат ими об стол, как и в моем детстве стучали пенсионеры, игравшие во дворе в домино! А у них за спиной стоят другие и дают советы играющим. В целом, уютно очень, я люблю такие места.

На следующий день с утра меня повезли на обязательное медосвидетельствование. Я приуныл, т.к. думал, что это потеря 2-3 дней (как в Белоруссии), или хотя бы одного полного дня (как в Канаде). Но оказалось, что в Китае 7-8 специалистов проходятся за полчаса. И никаких очередей! (В Дзержинске нашем, наверное, народу слишком много по сравнению с Пекином, аж 26 тысяч человек — вот и очереди…)

Сразу из поликлиники повезли в класс. Дети реально любознательные и схватывают всё быстро – никакого сравнения с Канадой. И никто не «быкует»! За окном статуя Кунц-Цзы, Конфуция – она настолько похожа на рисунки из старинных книг, что я узнал его сразу, как только попал на школьный двор!

Дети выпускного класса объясняли, что «постоянный стресс — обычное дело для учёбы в школе, это в порядке вещей». Стараюсь убедить их, что это совсем не так и неправильно.

Пытаюсь понять, как устроен «китайский мир» вокруг, например, школа. Почему так много китайцев очень не любят свою образовательную систему, а плоды она приносит довольно неплохие? Т.е. понимаю, почему не любят: довольно авторитарна по-патриархальному, у детей мало возможности спрашивать о чем-то учителя. И очень многое на зубрежке основано (не все, конечно). Но патриархальность (в разумных количествах) меня устраивает, а зубрежка понятно откуда! Особенность языка, который (особенно письменный) без хорошей памяти не осилить – тут даже начальная школа длится не 3 года, как в СССР, и не 4, как сейчас, а все 6. Быстрее читать и писать не научить детей никак. Что до запретов (например, обращаться к учителю с вопросами), то всячески стараюсь преодолеть.

В один из первых моих здешних дней встал совсем рано, пока шел к школе, увидел нескольких бездомных, спящих на улице. Стало быть, и в Китае они есть… Странный социализм в Китае, конечно – в СССР было настолько невозможным это зрелище завернувшегося в тряпье несчастного человека на промерзшей мостовой, что я до сих пор нигде в мире не могу привыкнуть к нему.

А Пекин просыпается, как водится, когда на улицы выходят дворники – они метут мостовые огромными бамбуковыми (!) вениками. Вообще бамбук даже тут, на севере страны, растет повсюду. Вообще тут всё странное: и дома, и запахи, и еда.

Дети тут и вправду смешные! Вот как-то две девочки отвлекались на уроке, а потом одна из них подняла руку и сказала, что уже время на перемену идти. Я, разумеется, отреагировал с сарказмом – сказал, что очень ценю их первую за урок реплику, их вклад, так сказать, в общую дискуссию. Боже, как они смутились! Потом после перемены начали просить прощения. Мне их так жалко стало – я им рассказал историю о том, как Сэр Исаак Ньютон был избран членом британского Парламента. И вот за все годы его «депутатства» в протоколах сохранилась только одна сделанная им реплика: «Пора бы открыть форточку!» Сказал, ничего страшного, мол.
Но представить себе наших детей испытывающими подобные чувства не могу.

Здесь и вправду непростые дети учатся. Школа дорогая. Из этой же школы вышел и известный в мире миллиардер, основатель компании Lenovo (компьютеры, планшеты, телефоны). Но никаких попыток чваниться или «травить» кого-то (bulling, как в Северной Америке) я пока со стороны детей не видел. Каждый день после уроков они добросовестно подметают свои классы. Встретив в коридоре, приветливо здороваются, обращаются со словом «учитель» (это очень уважительное обращение в Китае), трудятся прилежно. Вот такие ценности им внушила, видимо, среда. Китаем последние десятилетия правит, в общем и целом, национальная элита (а не «илитка», как в некоторых других странах). Поэтому, чтобы получить на выходе хорошую школу, начинать нужно со страны.

Попутно еще ещё некоторые «мысли вслух». Работаю по западным учебникам и не устаю поражаться, до чего принижается вклад русских учёных! Например, про Периодический Закон обычно пишут так, чтобы он был связан не с Менделеевым, а с англичанином Мозли, который 44 года спустя (!) провёл эксперименты, косвенно подтвердившие правоту Дмитрия Ивановича.

А у русских всё совсем не так. Какая бы Холодная Война ни бушевала, для нас так же святы оставались имена Ньютона, Фарадея, Ома… И в литературе то же: мы росли на хороших книгах западных писателей. Когда Попов изобрёл радио и впервые в мире осуществил передачу радиосообщения между двумя кораблями, то очень примечательно, какое слово он выбрал для радиограммы! Это было имя великого европейского физика – «Герц» (того самого, в честь которого частота тока измеряется в герцах).

Невозможно и вообразить, чтобы американский изобретатель в аналогичной ситуации передал в эфир имя «Королёв » или «Курчатов»…

Вот, пока так.

Буду очень рад поддерживать с вами связь!

М.Ш.

10.02.2018

Сергей Бородич, Макарчук Дмитрий