ЮРИЙ ТРИФОНОВ: КОНСТАТАЦИЯ СМЕРТИ СОВЕТСКОГО ЧЕЛОВЕКА

28 августа исполняется 90 лет со дня рождения советского писателя Юрия Трифонова. Умер он очень давно, ещё не старым, за несколько лет до Перестройки. В Музее Москвы в течение всего августа проходят разные мероприятия, посвященные его памяти, я бы непременно посетила какое-нибудь, но – увы – я сейчас на Кипре, и вернусь только в конце месяца.

Вот и захотелось написать о Трифонове – тем более, что мне всегда нравились его произведения. В мою юность все приличные люди, впоследствии названные «рукопожатными»: работники вузов и НИИ, тогда вполне престижных, кухонные фрондёры, самопровозглашённые интеллектуалы, прочитавшие Гумилёва, напечатанного типографией ВИНИТИ в Люберцах, а возможно, даже и Бердяева, изданного в Париже, - вся эта публика, к которой я не принадлежала просто в силу неспособности к чему-то принадлежать, а так-то мне было страшно интересно, вот все эти граждане, передовые и непростые, - Юрия Трифонова чрезвычайно ценили.

Ценила его и я. Некоторое время назад перечитала – действительно, хороший писатель, большой мастер. Некоторые места просто напоминают стихотворение в прозе – например, начало «Дома на набережной»:

«Никого из этих мальчиков нет теперь на белом свете. Кто погиб на войне, кто умер от болезни, иные пропали безвестно. А некоторые, хотя и живут, превратились в других людей. И если бы эти другие люди встретили бы каким-нибудь колдовским образом тех, исчезнувших, в бумазейных рубашонках, в полотняных туфлях на резиновом ходу, они не знали бы, о чем с ними говорить. Боюсь, не догадались бы даже, что встретили самих себя. Ну и бог с ними, с недогадливыми! Им некогда, они летят, плывут, несутся в потоке, загребают руками, все дальше и дальше, все скорей и скорей, день за днем, год за годом, меняются берега, отступают горы, редеют и облетают леса, темнеет небо, надвигается холод, надо спешить, спешить — и нет сил оглянуться назад, на то, что остановилось и замерло, как облако на краю небосклона”.

«Время и место» (так назывался его последний роман) Трифонова – брежневский Застой. Был бы он столь же популярен и почитаем в условиях свободы слова – большой вопрос. Весьма вероятно, что его бы просто не заметили: ну, пишет чувак о каких-то бытовых дрязгах, перемежая это известиями о гражданской войне и сталинских репрессиях – делов-то! Может, он вообще проходил бы по разряду «москвоведение»: видно, что знал и любил Москву, собирал её исторические предания. Так что советская цензура и чинимые ею препоны и рогатки Трифонову, как и большинству советских культовых писателей, очень сильно помогла. Но это так – проходное замечание.

Юрий Трифонов был замечательный бытописатель. У него нет ни одной самой мелкой детали, выдуманной, а не увиденной в жизни. Всё - совершенная правда. Его герои и ситуации - строго из жизни: да, так, именно и жили. То, что он пишет по истории 20-30-х годов, не кажется сегодня особо интересным, а вот ставшие сегодня историей 70-е годы – это замечательно. Трифонов – великий бытописатель брежневского Застоя.

Уверена: он сам не понимал, чтО он открыл и описал. А описал он ни много-ни мало СМЕРТЬ СОВЕТСКОГО ЧЕЛОВЕКА. Он, по существу дела, дал в художественной форме ответ на вопрос: почему пала советская жизнь? Он не дожил до её падения, но он увидел и показал, что советский человек перестал существовать.

Нет, упаси Боже, он не стал антисоветчиком.

Дело обстояло гораздо хуже: он стал - обывателем.

Тип советского человека, странным образом, не противостоит антисоветчику. Антисоветчик (если не по найму западных спецслужб, а по убеждению) – это может быть человек, протестующий против косности мысли, которая царила в СССР эпохи упадка, против атмосферы серости, бюрократизма, жизни по инерции. Так что антисоветчик может быть по душевному складу и направленности мысли довольно близок к эталонному советскому типу – к Павке Корчагину. Подлинной противоположностью советскому человеку является обыватель. Вот он-то и восторжествовал в эпоху, впоследствии названную Застоем. Он-то, обыватель, с радостным гиканьем свалил советскую жизнь. А советский строй не может существовать, опираясь на обывательские массы. Он жив только в том случае, если есть некая критическая масса людей, для которых подлинно «жила бы страна родная и нету иных забот». Пока это было – советский строй стоял прочно, когда не стало – пал. Вот как именно «не стало» и рассказывает Трифонов. Он подробно и обстоятельно показывает «физиологию», как говорили в XIX веке советского обывателя.

Именно поэтому, сколь я понимаю, к Трифонову настороженно относилась советская критика; я читала, что его, на первый взгляд, вполне невинные сочинения, как-то очень трудно было опубликовать. Видимо, литературное начальство смутно ощущало, что в незатейливых историях, рассказанных Трифоновым, кроется какая-то рафинированная антисоветчина. И она там была! Там было показано, что советский человек – умер. И особенно неприятно, что это была – правда. А правда, как известно, это самая обидная вещь, хуже всякой злобной клеветы.

В советской критике считалось, что Трифонов описывает так называемый «быт». Странное такое словцо, не имеющее прямого эквивалента в иностранных языках. Любопытно, что однажды мне привелось прочитать статью о Трифонове в газете итальянской компартии «Унита»; так вот там слово «быт» передавалось как русский экзотизм – «byt». Поскольку я тогда готовилась в переводчики – запомнила. А что там писала про Трифонова – абсолютно не помню.

Тогда, в брежневскую эпоху, этот самый «byt” заполнил всё пространство жизни и всё умственное пространство. Помимо быта просто ничего не осталось. Народ был охвачен лихорадкой жизнеустройства: все что-то доставали, меняли квартиры, делали ремонты, для которых опять-таки с боем раздобывали материалы. Странная была жизнь: потребительские ориентиры – без предметов потребления. Вернее, при их недостатке. Проносились потребительские поветрия: то вдруг всем требовались ковры. То – хрустальные люстры. А потом вдруг по самое не могу всем тёткам захотелось иметь «брюлики» - мелкие такие и совсем не красивые, но - бриллианты. И всё это нужно было не просто купить, а изловчиться и – достать. Впрочем, у западного обывателя в условиях товарного изобилия забот не меньше: ему нужно изловчиться и достать деньги.

Но эта предметная среда – возможно, и не главное. Вернее, главное она у совсем простых. Вроде тёти Нины – соседки моей подруги, вороватой буфетчицы. Та гордилась: «Приду домой, сяду на диван, под ногами у меня ковёр, перед глазами «стенка», на «стенке» - хрусталь. Сижу себе – ну как королева!».

Народ позамысловатее – научные работники, всякого рода руководители – от школ до министерств – те были охвачены, так сказать, организационным жизнеустройством (не забывая, впрочем, и о предметном). Продвигали себя и своих детей и родственников, устраивались в департаменты по протекции. В те давние годы я иногда бывала с родителями в совминовском пансионате под Москвой. Там проводила уик-энды и праздничные дни средняя номенклатура. Кое с кем привелось познакомиться. Меня поражала та непрерывная включённость родителей в дела взрослых уже детей, постоянное их, детей, жизнеустройство. Касалось это, впрочем, на 90% мальчиков; к карьерам девочек всерьёз не относились. Но уж о мальчиках пеклись вседневно: отслеживали продвижение, куда-то звонили, с кем-то связывались и узнавали ценную информацию…

Об этой жизнеустроительной возне обстоятельно и хорошо рассказывает Трифонов. Вот повесть «Обмен», ставшая, наверное, уже классической. Героиня, переводчица, долго, упорно и изобретательно протыривается на желанное и выгодное местечко в некую организацию, выдуманную Трифоновым и являющую собой причудливый гибрид ВИНИТИ и Торговой палаты. И мужа своего она с помощью родственников проталкивает в какое-то НИИ, что вызывает семейный скандал: туда же метил какой-то парень из родственного семейства.

Что они там делают – в этих своих НИИ-департаментах? В сущности, это не важно: что велят, то и делают - они живут не этим. Не тут центр их интересов. Он – быту. Они покупают чешскую тахту или кофточки в ГУМе, как героиня «Обмена»; кому больше повезло в жизни – даже и антикварную мебель раздобывают, как герой «Дома на набережной» в самой первой сцене. Они меняют квартиры, как герой «Обмена» или друг и начальник героя «Другой жизни», историк, работающий в соответствующем НИИ.

Сам герой «Другой жизни», тоже историк, какой-то странный, недотёпистый, несовременный. Он не интересуется ниишными интригами, просто как-то их не видит, страдая своеобразным социальным дальтонизмом. Он интересуется – вы не поверите! – историей. В результате ничего не добивается: даже диссертацию защитить не может, не говоря уж о квартире в престижном районе или заграничных поездках.

По советским литературным канонам, он должен был вступить в борьбу с «дельцом от науки», конформистом и проходимцем Климуком (фамилия начальника). Тогда вышло бы настоящее произведение социалистического реализма. Но Трифонов органически не умеет выдумывать. И его герой ни в какую борьбу не вступает, разве что позволяет себе полупьяные критические выкрики на поминках, что более глупо, чем смело. Побеждает Климук, в своё время призывавший: «Давайте сколотим свою группку, свою кликочку, свою маленькую уютную бандочку». В результате он пришёл к советской мечте: квартира на Калининском проспекте и поездки за границу. Любопытно, что жена того самого неудачливого историка, чьими глазами показаны все события, не критикует Климука, а просто считает – ну, бестактным что ли, потому что он со своей супругой чересчур уж много хвалится. «Ну хорошо, изловчились, но имейте же чувство такта, не хвалитесь на всех углах», - рассуждает она.

То есть что? В 70-е годы уже вполне сформировалась и овладела массами (пока лишь «продвинутыми») мысль: подняться к социальным вершинам, продвинуться в жизни можно только интригами, недостойной вознёй, «бандочками», но никак не талантом и трудолюбием. Эти совковые ценности – вообще смешны и нелепы. Успех – дитя интриг, знакомств, изворотистости. Это общее, необсуждаемое, мнение. Только вот тыкать в нос свои успехи окружающим лузерам не надо.

Такова была господствующая психология эпохи Застоя. Вполне крепкая и сформированная. Старуха – свекровь героини, участница Гражданской войны – призывает думать о деле, а не об интригах, зарплатах и т.п. Но что со старухи возьмёшь, она и так всех «достала» своим занудством.

Проталкивается к лучшей жизни и герой «Старика» - работник Минвнешторга. Тот, действуя по своему принципу - «до упора», выцарапывает у жизни высшее тогдашнее благо. Какое? Известно какое – поездку в «длительную командировку» за границу. «Длительной командировкой» называлась поездка на несколько лет работать в посольстве, торгпредстве или иной советской зарубежной конторе. Это по тогдашним меркам считалось апофеозом даже не карьеры – судьбы. Этот герой по фамилии Кандауров кажется мне одним из удачнейших; возможно, потому что мне вспоминаются такие персонажи в жизни – по моей недолгой работе в Минвнешторге в начале 80-х.

Важным центром, вокруг которого вращалась жизнь, была недвижимость. Впрочем, слово такое распространено не было. А идея – очень даже была. Так вот история, описанная в «Старике», - это свара за дачку в кооперативном дачном посёлке старых большевиков. Сейчас риэлторы называют такие посёлки «стародачными»; они высоко ценятся на рынке за большие лесистые участки. Интрига современной части (есть там и часть историческая) романа «Старик» состоит в том, кому дадут , вернее, продадут, участок с домиком-развалюшкой, оставшийся от какого-то умершего владельца и перешедший в собственность кооператива. «В борьбе за это» кипят страсти и разворачиваются интриги. Здесь концентрируется энергия вполне достойных советских людей.

Тут требуется некоторый исторический комментарий: в СССР не было частной собственности на землю, собственность была либо государственной, либо колхозно-кооперативной. Соответственно и вся земля дачного посёлка принадлежала кооперативу. Потому и кооперативные дачи не были в свободной продаже. Внешний человек мог быть при некоторых условиях принят в кооператив, и тогда ему дозволялось купить у бывшего хозяина дом. Но только дом: земля по-прежнему была кооперативная; нельзя было, например, отрезать и продать пол-участка, как это делают сегодня. Кооператив, в лице собрания или правления, мог рассмотреть кандидатуру и принять или не принять нового члена. Требовалось непременно учитывать, имеет ли отношение претендент к организации, учредившей кооператив. Таким образом оберегалась некоторая социальная однородность обитателей стародачных посёлков. Плотина была прорвана лишь в начале 90-х. Пришлые, конечно, оказывались в стародачных посёлках и при советской власти, но не так просто и не слишком часто. Я сама живу в одном из подобных посёлков и знаю эти порядки.

В романе Трифонова наследники «красных партизан» (так назывался посёлок, прототипом которого является Серебряный Бор), а также пришлый шустрый внешторговец изо всех сил бьются за недвижимость. А как он презирает неудачников, лузеров жизненной схватки: всех этих убогих «пенсов» из правления кооператива «Красный партизан», учителя физкультуры, трусящего под дождём к троллейбусу – всю эту социальную мелюзгу, которую он про себя зовёт «замухрышками». И от них, от их убогого голосования, зависит, получит ли он свою недвижимость. Вот если бы он мог каждому подарить по дублёнке или хотя бы по рубашке от Пьера Кардена – рассуждает внешторговец, - тогда бы, конечно, всё прошло бы как надо.

В сущности, он далеко не богат: десяток дублёнок – вообще-то не запредельная цена для человека со средствами. Но важно не сегодняшнее твоё экономическое положение – важна направленность мышления. А положение – подстроится. Кандауров уверен: дублёнкой можно купить любого. А кого нельзя – тому надо прибавить ещё рубашку от Пьера Кардена. Мышление у Кандаурова вполне буржуазное, с уклоном в социальный расизм. Мне сравнительно недавно довелось писать о моде на социальный расизм, а возник-то он – вон когда, из какой временнОй дали к нам пришёл. Я уж давно говорю, что корень всех уродств нашего времени – там, в Застое.

По иронии судьбы вся возня в посёлке «Красный партизан» оказывается пустыми хлопотами: землю забирают под дом отдыха, дачки пойдут под снос, а активный внешторговец, похоже, тяжело болен и не поедет в длительную командировку, которую добыл борьбой и интригами.

Жизнь и отцов (старика и его бывших соратников), и детей, взыскующих недвижимости и тёплых местечек – всё приходит к мало вдохновляющему концу. Всё рассыпается в прах, вырождается - вроде как в «Господах Головлёвых».

Старики с грустью смотрят на суетящуюся молодёжь, но – ничего не осуждают, просто не понимают нынешней жизни. У Трифонова два выразительных старики – Летунов из «Старика», участник Гражданской войны, и дед героя «Обмена», старый революционер, осуждённый при репрессиях 37-го года, отсидевший, реабилитированный, вернувшийся; герой застал его в ранней молодости. Ситуация - как в поэме Некрасова «Дедушка»: там возвращается бывший декабрист. Но в отличие от некрасовского дедушки – судии и светоча, дедушка из «Обмена» никому не нужен и неинтересен: то, за что он когда-то боролся и страдал, - всё это забыто и поглощено бытовой вознёй. Более задорно ведёт себя старуха из «Другой жизни», но это свойство характера и темперамента, а по сути она – устарела и мудрость её и её покойного мужа смешна и нелепа.

Несомненно, в советской литературе о мещанстве как явлении и психологии обывателя писали многие – от Маяковского до Зощенко и далее, как говорится, по всем пунктам. Но там были какие-то особые персонажи, носители обывательского сознания. Они однозначно были объектом критики, их высмеивали, критиковали. («Страшнее Врангеля обывательский быт»).

У Трифонова – иное. У него обыватели –ВСЕ. А раз обыватели все – значит никакого обывательского сознания и нету вовсе. Ведь нечто существует только в противопоставлении иному. Берёза существует только потому, что есть осина и ёлка. А не будь их, существуй на свете только берёзы, они бы немедленно перестали быть берёзами и были бы просто деревьями, и больше ничем. Точно так и с обывательским сознанием. Если такое сознание у всех, значит, это просто нормальное сознание нормального человека – и больше ничего. То есть такая стала норма.

Трифонов прекрасно описывает эту норму. Его герои по уши погружены в быт, в какие-то склоки, свары – отношения. Равным образом на работе и дома. В НИИ кто-то с кем-то не разговаривает, кто-то кого-то подсиживает, кто-то формирует свою «кликочку»… ДОма ссорятся невестка со свекровью, тёща уедает зятя, даже за праздничным столом недружелюбно пикируются две интеллигентные женщины-родственницы.

Вероятно, таков стиль эпохи – бытовой. Собственно, это и понятно: когда нет больших идей и больших целей – на первый план выходит обывательское в обывателе. Каждый руководитель знает: когда коллектив не достаточно загружен работой, когда нет интересных занятий, какого-то развития – тут же возрастает накал склок и интриг.

Трифонов и сам оказался захлёстнутым этой бытовой стихией, сам попал во власть этого стиля. В те же годы он написал книжку о народовольцах – «Нетерпение», она вышла в Полтизидате в серии «Пламенные революционеры»; так что изображать Трифонова чуть ли не диссидентом и жертвой режима не надо: нормальный был советский писатель, вполне респектабельный, успешный, как сказали бы сегодня. О народовольцах, понятно, можно было написать по-разному. Например, сочинить идеологический роман – с теоретическими спорами, да хоть с философскими снами. Но Трифонов верен стилю эпохи: он пишет чисто бытовой роман с бытовыми же склоками и «отношеньками».

Кто-то наверняка скажет: нормальные люди во все времена живут бытом и «отношеньками». Это не так! Эпохи бывают более бытовые, когда в центре интересов частная жизнь, и «надбытные» - когда более интересна «большая» жизнь. Так вот в брежневскую пору произошло выраженное смещение интересов к быту. А других интересов попросту не осталось.

Оставшуюся от забот по жизнеустройству энергию трифоновские герои пускают на «культурные интересы»: увлекаются мистикой, устраивают спиритиеские сеансы. Действительно, в те поры в интеллигентской тусовке всё это вошло в большую моду. В этом были элемент всё той же фронды: на работе я бубню прописи советского агитпропа, а на досуге увлекаюсь творениями Блаватской или кручу тарелочки. Это очень верное наблюдение: в 70-80-е годы вошли в моду гороскопы, описания характеров по знакам зодиака и т.п. Всё это переписывалось, перепечатывалось на машинке на папиросной бумаге, с огромным интересом прочитывалось. Особенно, конечно, это было распространено в НИИ, где не надо было «гнать план» и жизнь была не слишком обременительной и обязывающей.

Ещё вот что любопытно. Трифонов постоянно возвращался к одним и тем же темам, характерам, сюжетным поворотам. Ещё учась в Литературном институте он написал роман «Студенты», он открывает первый том его четырёхтомника. Роман тогда (в 1950 г.) имел большой успех и даже получил Сталинскую премию, впрочем, третьей степени.

В «Студентах» описан его собственный студенческий опыт; правда, там институт назван педагогическим, а учился Трифонов в литературном. Главный герой, его зовут Вадим, критикует своего однокурсника и друга детства и прямо-таки вступает с ним в борьбу с привлечением комсомольской общественности. За что же? За то, что его друг Сергей – карьерист и думает только о построении собственной карьеры, чтобы «пробиться», т.е. вылезти наверх, а совсем не об общих успехах коллектива и даже не о сути своей будущей профессии, которой вообще не планирует заниматься. Современному читателю, особенно прошедшему какие-нибудь тренинги успеха или начитавшемуся литературы о постановке и достижении цели, чем нынче завалены все книжные лавки, так вот нынешнему читателю даже трудно понять: а что не так в поведении Сергея? Как по-другому-то бывает? Но тогда люди мыслили принципиально иначе. Не все, но – многие. По сюжету романа, первоначально Сергею удаётся не обнаруживать своих карьерно-эгоистических интенций, он получает именную стипендию, его выдвигают, он популярен на курсе. Но потом оказывается, что он мелкий эгоист да к тому же соблазнил девушку и списал часть своего реферата у какого-то аспиранта. Сергей разоблачён, хочет от стыда куда-то сбежать, но товарищи убеждают его возвратиться в родной коллектив и, так сказать, делом искупить свою вину. Сергей так и поступает; можно надеяться на его перевоспитание.

Одновременно с разоблачением Сергея разоблачается ещё один карьерист и мелкий эгоист – профессор Козельский. Тот всю жизнь только и делал, что строил свою карьеру, а преподавал формально, без души, без любви к делу и студентам. Взялся руководить научным студенческим обществом, а вышло скучно и неинтересно. За это его критикуют и комсомольцы-студенты, и партийная организация вуза. В результате он от греха увольняется, не дожидаясь, пока выгонят. Вероятно, Трифонов в свою студенческую юность наблюдал всякого рода изобличения и проработки, которые проходили в вузах в рамках т.н. «борьбы с космополитизмом и низкопоклонством».

Главным антагонистом профессора-карьериста выступает декан факультета, знавший его ещё гимназистом, до революции. Любопытно, что разоблачителями карьеристов, молодого и старого, выступают их друзья детства: Платон мне друг, но истина дороже; высшие принципы важнее дружеских чувств и принципа «своих не сдаём». Такая жизненная позиция диаметрально противоположна «кликочке» и «бандочке».
В сущности, тут разыгрывается базовый конфликт классицизма: борьба личный чувств и привязанностей и «долга» - высших принципов.

Прошло четверть века. И Трифонов до некоторой степени возвращается к темам и персонажам своей юности. Героя «Дома на набережной» зовут так же, как героя «Студентов» – Вадим. Мне кажется, это не случайно: имён что ли не хватает? Он тоже учится в неназванном гуманитарном институте. Но он – другой. И другим, как я понимаю, его сделало время. Не то, в которое он жил, а то, в которое писал Трифонов. Вадим-2 – не герой классицизма, он аккурат тот самый обыватель и карьерист, каких разоблачал и громил Вадим-1.

В детстве Вадим-2 жил в замоскворецкой коммуналке возле легендарного Дома на набережной. Жил и смертельно завидовал обитателям того громадного серого дома – уродливого творения Иофана. Он ходил в гости к своим одноклассникам из этого дома, ел там редкий по тем временам торт, играл недоступными себе игрушками и – завидовал. И копил силы для социального реванша. И – достиг. Стал известной фигурой в научном мире, директором института. А тот приятель детства, которому Вадим-2 смертельно завидовал, - спился, пал на дно и работает грузчиком в мебельном магазине. В этом есть своя жизненная правда: дети руководящих семейств часто оказывались «несамоходными» и быстро «сдувались», как только начальственные отцы уходили с должности, а то и вовсе из жизни. Тогда ведь нельзя было оставить сыну банк или корпорацию. Мне даже часто кажется, что вся возня приватизации была затеяна, чтобы обеспечить детей. Вернёмся, впрочем к Трифонову.

Вадим-2 – изначально обыватель: эгоист, карьерист, стремящийся к благам и должностям. Переменил знак и критикуемый профессор. Он, напротив, человек скорее идейный, студенты его любят и готовы заступаться за него, сочиняют даже какие-то петиции. Но Вадим-2 старается устраниться, ведь кто знает, как обернётся дело: вдруг повредит карьере? Стремясь держаться подальше от опального профессора, он даже бросает девушку, которую любил. Вернее как бы любил, потому что по-настоящему он любит только свою карьеру и свои удобства.

И вот что интересно: Вадим-2 не рисуется отрицательным героем, вовсе нет. Он – нормальный. Как все. Автор изображает его с сочувствием. «Относится с пониманием», как принято говорить сегодня. Вадим-2 вполне впитал в себя Время – время своего литературного рождения – 70-е годы, брежневский Застой. Так всегда происходит с литературными персонажами, даже если они из эпохи Ивана Грозного или античности.

Как было на самом деле? Вероятно, как и всегда – по-разному было. Однажды мне привелось задать этот детки-наивный вопрос – «Как было на самом деле?» - другу детства Юрия Трифонова детскому писателю Михаилу Коршунову. Я встретилась с ним в 1991 г. в незадолго до того организованном музее Дома на набережной; я зашла полюбопытствовать, а он там сидел.

Мы разговорились, в т.ч. о Юрии Трифонове, он мне кое-что рассказал о детстве в Доме на набережной. Отец Коршунова был, если я правильно запомнила, каким-то деятелем внешней торговли. Я была даже звана в его маленькую квартирку в многоэтажке на Калининском проспекте. Там я познакомилась с его женой, бывшей девочкой с того двора; они потом написали вместе книжку про Дом на набережной. Так вот Михаил Коршунов настаивал: никакого классового и социального антагонизма между детьми обитателей Дома на набережной и жильцами соседних коммуналок – не было. Вот не было – и всё тут. Все вместе учились, вместе играли, и люди ценились по их личным достижениям и талантам, а не по родительским заслугам. Кто во что одет, у кого что есть – на это как-то не обращали внимания, не было это в центре интереса.

Допускаю, что так оно и было. Я помню, моя бабушка в раннем детстве внушала мне: гордиться надо своими достижениями, а не родительскими заслугами; не вещами, а – знаниями и умениями. Это были 60-е годы, к тому же провинция – Егорьевск. А в 70-е, да ещё в Москве, уже подспудно формировалась «элита», «свой круг», «мой/не мой уровень». И острая жажда … чего? Да всего! Недвижимости, поездок, шмоток, тачек.

«Старики», грезившие о всемирном братстве, общем дружном труде, шедшие ради этого в ссылки и на каторгу – проиграли вчистую. Обывателю проиграли. Он-то, обыватель, и свалил построенную «стариками» - советскую – цивилизацию.

Он, обыватель, разросся и заполнил собой всё пространство жизни именно в 70-е. Об этом замечательно рассказал советский писатель Юрий Трифонов. Хочешь понять брежневскую эпоху – читай Юрия Трифонова. Жаль, что молодёжи он кажется нудным и «ни о чём». Очень даже «о чём»: о том, почему Советский Союз пал в зените своей силы и без единого выстрела.

http://domestic-lynx.livejournal.com/148114.html